Шаров Владимир - Воскрешение Лазаря
Владимир Шаров
Воскрешение Лазаря
Роман
Памяти Саши Городецкого
7 апреля 1994 года. Анюта, дочка, что бы ты ни думала, особого чувства
правоты во мне нет. Во всяком случае, пока. И Машку, и тебя я очень люблю и,
естественно, хочу, чтобы вы жили долго и счастливо. И, конечно, я хочу, чтобы
у вас тоже были дети, и так это длилось и длилось, ведь, несмотря ни на что,
жизнь - замечательный дар.
В отрочестве, как и многие, я часто думал о смерти. Хотя дочерей тогда у
меня не было и в проекте, я считал, что лишь вы - верный, надежный способ ее
обойти. И раньше, и сейчас я убежден, что целая жизнь - это жизнь рода, иначе
трудно понять, что и для чего, есть ли во всем смысл. Жизнь одного человека
чересчур коротка. Маленькие таблички с именами, что мы подвешиваем к ветвям
родословного древа, - те же листья, каждой осенью они опадают, а следующей
весной проклевываются другие листья, другое их поколение, дерево же живет и
живет.
В Пятикнижии Моисеевом едва ли не пятую его часть занимают родословные
таблицы. Видно, что откровение длилось много сотен лет и много поколений. Это
был очень долгий путь от Авраама до сегодняшнего дня, и этот путь мы должны
были пройти. Каждый из нас должен был родиться, прожить жизнь и умереть,
должен был радоваться и горевать, и только по мере и в меру того, что мы
пережили, нам давались новые части откровения. Похоже, и Господь не мог
нарушить природный ход, природный темп жизни. Тот ее ритм, где на место
детства человека приходило время, когда он уже сам мог зачать ребенка, сам
породить новую жизнь и новое детство. Богу приходилось терпеливо ждать, когда
человек, услышав благую весть, хотя бы отчасти поймет ее правильно, когда из
его слов будет толк, а не море крови, пролитой с верой, что Господу она
угодна. Человек устроен так, что стоит в нем что-то сломать - все равно, что и
ради чего, - он разом теряет ориентиры. Просто-напросто забывает, что можно, а
что нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах. Тогда зло, которое есть в
каждом из нас, буквально хлещет.
Еще одна вещь, Аня, о которой я сейчас, живя рядом с кладбищем, много
думаю. Похоже, существуют три истории, три ее площадки, мы же одновременно
умудряемся быть и тут, и там - в общем, везде. Настоящий эквилибр. Первая -
горизонтальная, на ней - наши отношения с современниками. Она очень тесная.
Словно в переполненном автобусе, здесь тебе то и дело наступают на ноги, здесь
нет и не бывает необходимого любому своего, частного, личного пространства.
Из-за того, что чужие при первой возможности нарушают границу, лезут на твою
территорию, эта история очень нервная, взвинченная, и еще она вся какая-то
тактическая: бесконечные столкновения, ссоры. В одних побеждаешь ты, в других
- твой противник, и всегда надо быть начеку. Бессмысленными стычками жизнь
разбита на тысячи кусочков, и, кроме них, в ней больше ничего нет. Ты,
конечно, строишь планы, но это воздушные замки, потому что через минуту -
снова автобус с кучей народу, и снова тебя толкают и ходят по ногам.
Недавно мне в голову пришла одна мысль, касающаяся аристократии, она и
выстроила вторую площадку. Я понял, что есть другая, как бы вертикальная
история. Настоящее - слишком коротко, такая стремительно бегущая точка, и то,
что в ней не помещается, на ходу видится смутно. Мы знаем, что вокруг что-то
есть, но понять - что, в нас нет ни нужды, ни сил. Однако когда смотришь на
галерею чьих-нибудь фамильных портретов, понимаешь, что жизнь началась не
сегодня и не
