Шашурин Дмитрий - Зачем Вспоминать Сосны
Дмитрий Шашурин
Зачем вспоминать сосны?
Забыть, как в жару пахнет от сосен смолой, хвоей, чтобы и не вспомнить
никогда. Нельзя помнить. Не помнить лучше. Жара. Сосны. Сладость.
Сладость? Сладость?.. Постой!
И он приходит в себя. Очнулся после контузии. Он лежит на хвое под
соснами. Пахнет смолой и хвоей. Сладость. И сам себя просит, баюкает,
улещает: не помни! Забыл и потерял сознание.
Через десять лет как-то на даче в Бузганове, когда сидел на хвое под
соснами, снова... И не так уж жарко, ветерок над прудом. Прошумели сосны,
пахнуло смолой.
Зачем забывать? Что? Не госпиталь, не взрывы в лесу, да и не сама
война. Сосны. И вот это сознание, что нельзя вспоминать. Но теперь он
вспомнит, он знал, что вспомнит, почему был запрет и что запрещено.
Сладкий запах смолы, а на языке тоже сладость, ощущение сладости, от
которой стиралось, исчезало из памяти... Что исчезало?
Он вспомнит, не выходя из полудремы, уравновешенности, вот здесь, на
берегу пруда под соснами, в Бузганове. Вспомнит о тех, других соснах,
которые начинались за буграми кирпичного завода. Когда-то завод обжигал
кирпич, потом печи закопали - получились бугры, наполовину из глины,
наполовину из горелого битого кирпича, золы, шлака. Хоть полдень, а они
цветом словно краснеют на заходе в сумерках. За буграми сосны. Там солнце,
тишина и таинственность. Это еще можно вспоминать.
Каждый раз, когда они вдвоем с Горкой пробирались за бугры,
останавливались, чтобы привыкнуть к напору света. Бугры, лес, они с Горкой
на опушке - всегда было в памяти и без труда возникало явственно, когда он
только хотел, думая о детстве, деревне, лесах, которые тянулись, как
говорили, без конца. Но сейчас он чувствовал, что вспомнит другое, то, что
затемнено в памяти нарочно, может быть, насильно.
Он медлил, сравнивая с отаптыванием площадки в снегу, чтобы можно было
вернуться, чтобы начать снова, опереться, когда провалишься на нехоженом.
Ведь очевидно же, они с Горкой охотнее бы сидели на речке в жару. А
приходили к соснам, будто не на своих ногах, и не знали зачем. Шли не
сговариваясь, брели, но остерегались, не увязался бы кто из сверстников.
Если б увязался, значит, повернули, не пошли бы к соснам. Это он понял
только теперь, остановив воспоминания.
Может быть, еще пахло и можжевельником, даже наверняка, потому что
аромат можжевельника куда слаще, чем аромат сосновой смолы. Ну да, там
было полно кустов можжевельника, осыпанных словно заиндевевшими ягодами.
Его ветки охапками приносили в избы, где были покойники, и на поминках
всегда пахло можжевельником и ладаном. От этого и в лесу тоже чудился
ладан, и становилось жутко. Так просто испугаться гадюки, которую увидеть
еще проще: принять сучок за гадюку и засверкать пятками к буграм, через
бугры, и потом щупать друг у друга и сравнивать, у кого как колотится
сердце, и вспоминать, как гадюка свернулась клубком и помчалась вслед. Так
просто!
Но они с Горкой уходят под сосны, глубже в лес.
Мох на кочках пересох, щекочет ступни и ломается, потрескивая,
отлупливаются чешуйки коры на соснах, Горка оглядывается, высматривает.
Конечно, теперь понятно - это заданность, заданность поведения. Он сейчас
вспомнит, вот-вот отдернется занавес. Но занавес не открывается, а
становится прозрачным. За ним просвечивает сруб. Сосны стоят колоннами,
бревна сруба пересекают их поперек.
И все-таки он сорвался или, если придерживаться сравнения со снегом,
провалился в неведение, как в сугроб. Вот они подошли к срубу. Сруб
п
